В шукшин я пришел дать вам волю. Василий макарович шукшин я пришел дать вам волю. Слесарь вася с балалайкой

Василий Шукшин

Стенька Разин

Его звали – Васека. Васека имел: двадцать четыре года от роду, один восемьдесят пять рост, большой утиный нос… и невозможный характер. Он был очень странный парень – Васека.

Кем он только не работал после армии! Пастухом, плотником, прицепщиком, кочегаром на кирпичном заводе. Одно время сопровождал туристов по окрестным горам. Нигде не нравилось. Поработав месяц-другой на новом месте, Васека приходил в контору и брал расчет.

– Непонятный ты все-таки человек, Васека. Почему ты так живешь? – интересовались в конторе.

Васека, глядя куда-то выше конторщиков, пояснял кратко:

– Потому что я талантливый.

Конторщики, люди вежливые, отворачивались, пряча улыбки. А Васека, небрежно сунув деньги в карман (он презирал деньги), уходил. И шагал по переулку с независимым видом.

– Опять? – спрашивали его.

– Что «опять»?

– Уволился?

– Так точно! – Васека козырял по-военному – Еще вопросы будут?

– Куклы пошел делать? Хэх…

На эту тему – о куклах – Васека ни с кем не разговаривал.

Дома Васека отдавал деньги матери и говорил:

– Господи!.. Ну что мне с тобой делать, верста коломенская? Журавь ты такой! А?

Васека пожимал плечами: он сам пока не знал, что теперь делать – куда пойти еще работать.

Проходила неделя-другая, и дело отыскивалось.

– Поедешь на бухгалтера учиться?

– Только… это очень серьезно!

– К чему эти возгласы?

«Дебет… Кредит… Приход… Расход… Заход… Обход… – И деньги! деньга! деньги!..»

Васека продержался четыре дня. Потом встал и ушел прямо с урока.

– Смехота, – сказал он. Он решительно ничего не понял в блестящей науке хозяйственного учета.

Последнее время Васека работал молотобойцем. И тут, помахав недели две тяжелой кувалдой, Васека аккуратно положил ее на верстак и заявил кузнецу:

– Почему?

– Души нету в работе.

– Трепло, – сказал кузнец. – Выйди отсюда.

Васека с изумлением посмотрел на старика кузнеца.

– Почему ты сразу переходишь на личности?

– Балаболка, если не трепло. Что ты понимаешь в железе? «Души нету»… Даже злость берет.

– А что тут понимать-то? Этих подков я тебе без всякого понимания накую сколько хочешь.

– Может, попробуешь?

Васека накалил кусок железа, довольно ловко выковал подкову, остудил в воде и подал старику.

Кузнец легко, как свинцовую, смял ее в руках и выбросил из кузницы.

– Иди корову подкуй такой подковой.

Васека взял подкову, сделанную стариком, попробовал тоже погнуть ее – не тут-то было.

– Ничего.

Васека остался в кузнице.

– Ты, Васека, парень – ничего, но болтун, – сказал ему кузнец. – Чего ты, например, всем говоришь, что ты талантливый?

– Это верно: я очень талантливый.

– А где твоя работа сделанная?

– Я ее никому, конечно, не показываю.

– Почему?

– Они не понимают. Один Захарыч понимает.

На другой день Васека принес в кузницу какую-то штукенцию с кулак величиной, завернутую в тряпку.

Кузнец развернул тряпку… и положил на огромную ладонь человечка, вырезанного из дерева. Человечек сидел на бревне, опершись руками на колени. Голову опустил на руки; лица не видно. На спине человечка, под ситцевой рубахой – синей, с белыми горошинами – торчат острые лопатки. Худой, руки черные, волосы лохматые, с подпалинами. Рубаха тоже прожжена в нескольких местах. Шея тонкая и жилистая.

Кузнец долго разглядывал его.

– Смолокур, – сказал он.

– Ага. – Васека глотнул пересохшим горлом.

– Таких нету теперь.

– Я знаю.

– А я помню таких. Это что он?.. Думает, что ли?

– Песню поет.

– Помню таких, – еще раз сказал кузнец. – А ты-то откуда их знаешь?

– Рассказывали.

Кузнец вернул Васеке смолокура.

– Похожий.

– Это что! – воскликнул Васека, заворачивая смолокура в тряпку. – У меня разве такие есть!

– Все смолокуры?

– Почему?.. Есть солдат, артистка одна есть, тройка… еще солдат, раненый. А сейчас я Стеньку Разина вырезаю.

– А у кого ты учился?

– А сам… ни у кого.

– А откуда ты про людей знаешь? Про артистку, например…

– Я все про людей знаю. – Васека гордо посмотрел сверху на старика. – Они все ужасно простые.

– Вон как! – воскликнул кузнец и засмеялся.

– Скоро Стеньку сделаю… поглядишь.

– Смеются над тобой люди.

– Это ничего. – Васека высморкался в платок. – На самом деле они меня любят. И я их тоже люблю.

Кузнец опять рассмеялся.

– Ну и дурень ты, Васека! Сам про себя говорит, что его любят! Кто же так делает?

– Совестно небось так говорить.

– Почему совестно? Я же их тоже люблю. Я даже их больше люблю.

– А какую он песню поет? – без всякого перехода спросил кузнец.

– Смолокур-то? Про Ермака Тимофеича.

– А артистку ты где видел?

– В кинофильме. – Васека прихватил щипцами уголек из горна, прикурил. – Я женщин люблю. Красивых, конечно.

– А они тебя?

Васека слегка покраснел.

– Тут я затрудняюсь тебе сказать.

– Хэ!.. – Кузнец стал к наковальне. – Чудной ты парень, Васека! Но разговаривать с тобой интересно. Ты скажи мне: какая тебе польза, что ты смолокура этого вырезал? Это ж все-таки кукла.

Васека ничего не сказал на это. Взял молот и тоже стал к наковальне.

– Не можешь ответить?

– Не хочу. Я нервничаю, когда так говорят, – ответил Васека.

…С работы Васека шагал всегда быстро. Размахивал руками -длинный, нескладный. Он совсем не уставал в кузнице. Шагал и в ногу – на манер марша – подпевал:

Пусть говорят, что я ведра починяю,

Эх, пусть говорят, что я дорого беру!

Две копейки – донышко,

Три копейки – бок…

– Здравствуй, Васека! – приветствовали его.

– Здорово, – отвечал Васека.

Дома он наскоро ужинал, уходил в горницу и не выходил оттуда до утра: вырезал Стеньку Разина.

О Стеньке ему много рассказывал Вадим Захарович, учитель-пенсионер, живший по соседству. Захарыч, как его называл Васека, был добрейшей души человек. Это он первый сказал, что Васека талантливый. Он приходил к Васеке каждый вечер и рассказывал русскую историю. Захарыч был одинок, тосковал без работы. Последнее время начал попивать. Васека глубоко уважал старика. До поздней ноченьки сиживал он на лавке, поджав под себя ноги, не шевелился – слушал про Стеньку.

– … Мужик он был крепкий, широкий в плечах, легкий на ногу… чуточку рябоватый. Одевался так же, как все казаки. Не любил он, знаешь, разную там парчу… и прочее. Это ж был человек! Как развернется, как глянет исподлобья – травы никли. А справедливый был!.. Раз попали они так, что жрать в войске нечего. Варили конину. Ну и конины не всем хватало. И увидел Стенька: один казак совсем уж отощал, сидит у костра, бедный, голову свесил: дошел окончательно. Стенька толкнул его – подает свой кусок мяса. «На, – говорит, – ешь». Тот видит, что атаман сам почернел от голода. «Ешь сам, батька. Тебе нужнее». – «Бери!» – «Нет». Тогда Стенька как выхватил саблю – она аж свистнула в воздухе: «В три господа душу мать!.. Я кому сказал: бери!» Казак съел мясо. А?.. Милый ты, милый человек… душа у тебя была.

Васека, с повлажневшими глазами, слушал.

– А княжну-то он как! – тихонько, шепотом, восклицал он. – В Волгу взял и кинул…

– Княжну!.. – Захарыч, тщедушненький старичок с маленькой сухой головой, кричал: – Да он этих бояр толстопузых вот так покидывал! Он их как хотел делал! Понял? Сарынь на кичку! И все.

– Непонятный ты все-таки человек, Васека. Почему ты так живешь? – интересовались в конторе.

Васека, глядя куда-то выше конторщиков, пояснял кратко:

– Потому что я талантливый.

– Опять? – спрашивали его.

– Что «опять»?

– Уволился?

– Так точно! – Васека козырял по-военному – Еще вопросы будут?

– Куклы пошел делать? Хэх…

На эту тему – о куклах – Васека ни с кем не разговаривал.

Дома Васека отдавал деньги матери и говорил:

– Господи!.. Ну что мне с тобой делать, верста коломенская? Журавь ты такой! А?

Васека пожимал плечами: он сам пока не знал, что теперь делать – куда пойти еще работать.

Проходила неделя-другая, и дело отыскивалось.

– Поедешь на бухгалтера учиться?

– Только… это очень серьезно!

– К чему эти возгласы?

«Дебет… Кредит… Приход… Расход… Заход… Обход… – И деньги! деньга! деньги!..»

Васека продержался четыре дня. Потом встал и ушел прямо с урока.

– Смехота, – сказал он. Он решительно ничего не понял в блестящей науке хозяйственного учета.

– Почему?

– Души нету в работе.

– Трепло, – сказал кузнец. – Выйди отсюда.

Васека с изумлением посмотрел на старика кузнеца.

– Почему ты сразу переходишь на личности?

– Балаболка, если не трепло. Что ты понимаешь в железе? «Души нету»… Даже злость берет.

– А что тут понимать-то? Этих подков я тебе без всякого понимания накую сколько хочешь.

– Может, попробуешь?

Васека накалил кусок железа, довольно ловко выковал подкову, остудил в воде и подал старику.

Кузнец легко, как свинцовую, смял ее в руках и выбросил из кузницы.

– Иди корову подкуй такой подковой.

Васека взял подкову, сделанную стариком, попробовал тоже погнуть ее – не тут-то было.

– Ничего.

Васека остался в кузнице.

– Это верно: я очень талантливый.

– А где твоя работа сделанная?

– Я ее никому, конечно, не показываю.

– Почему?

– Они не понимают. Один Захарыч понимает.

На другой день Васека принес в кузницу какую-то штукенцию с кулак величиной, завернутую в тряпку.

Кузнец долго разглядывал его.

– Смолокур, – сказал он.

– Ага. – Васека глотнул пересохшим горлом.

– Таких нету теперь.

– Я знаю.

– А я помню таких. Это что он?.. Думает, что ли?

– Песню поет.

– Помню таких, – еще раз сказал кузнец. – А ты-то откуда их знаешь?

– Рассказывали.

Кузнец вернул Васеке смолокура.

– Похожий.

– Это что! – воскликнул Васека, заворачивая смолокура в тряпку. – У меня разве такие есть!

– Все смолокуры?

– Почему?.. Есть солдат, артистка одна есть, тройка… еще солдат, раненый. А сейчас я Стеньку Разина вырезаю.

– А у кого ты учился?

– А сам… ни у кого.

– А откуда ты про людей знаешь? Про артистку, например…

– Я все про людей знаю. – Васека гордо посмотрел сверху на старика. – Они все ужасно простые.

– Вон как! – воскликнул кузнец и засмеялся.

– Скоро Стеньку сделаю… поглядишь.

– Смеются над тобой люди.

– Это ничего. – Васека высморкался в платок. – На самом деле они меня любят. И я их тоже люблю.

Кузнец опять рассмеялся.

– Ну и дурень ты, Васека! Сам про себя говорит, что его любят! Кто же так делает?

– Совестно небось так говорить.

– Почему совестно? Я же их тоже люблю. Я даже их больше люблю.

– А какую он песню поет? – без всякого перехода спросил кузнец.

– Смолокур-то? Про Ермака Тимофеича.

– А артистку ты где видел?

– В кинофильме. – Васека прихватил щипцами уголек из горна, прикурил. – Я женщин люблю. Красивых, конечно.

– А они тебя?

Васека слегка покраснел.

– Тут я затрудняюсь тебе сказать.

Васека ничего не сказал на это. Взял молот и тоже стал к наковальне.

– Не можешь ответить?

– Не хочу. Я нервничаю, когда так говорят, – ответил Васека.

Пусть говорят, что я ведра починяю, Эх, пусть говорят, что я дорого беру! Две копейки – донышко, Три копейки – бок…

– Здравствуй, Васека! – приветствовали его.

– Здорово, – отвечал Васека.

Дома он наскоро ужинал, уходил в горницу и не выходил оттуда до утра: вырезал Стеньку Разина.

Васека, с повлажневшими глазами, слушал.

– А княжну-то он как! – тихонько, шепотом, восклицал он. – В Волгу взял и кинул…

… Работа над Стенькой Разиным подвигалась туго. Васека аж с лица осунулся. Не спал ночами. Когда «делалось», он часами не разгибался над верстаком – строгал и строгал… швыркал носом и приговаривал тихонько:

– Сарынь на кичку.

Спину ломило. В глазах начинало двоиться. Васека бросал нож и прыгал по горнице на одной ноге и негромко смеялся.

А когда «не делалось», Васека сидел неподвижно у раскрытого окна, закинув сцепленные руки за голову. Сидел час, два – смотрел на звезды и думал про Стеньку.

Приходил Захарыч, спрашивал:

– Василий Егорыч дома?

– Иди, Захарыч! – кричал Васека. Накрывал работу тряпкой и встречал старика.

– Здоровеньки булы! – Так здоровался Захарыч – «по-казацки».

– Здорово, Захарыч.

Захарыч косился на верстак.

– Не кончил еще?

– Нет. Скоро уж.

– Показать можешь?

– Нет? Правильно. Ты, Василий… – Захарыч садился на стул, – ты – мастер. Большой мастер. Только не пей. Это гроб! Понял? Русский человек талант свой может не пожалеть. Где смолокур? Дай…

Васека подавал смолокура и сам впивался ревнивыми глазами в свое произведение.

Захарыч, горько сморщившись, смотрел на деревянного человечка.

– Он не про Ермака поет, – говорил он. – Он про свою долю поет. Ты даже не знаешь таких песен. – И он неожиданно сильным, красивым голосом запел:

О-о-эх, воля, моя воля! Воля вольная моя. Воля – сокол в поднебесье, Воля – милые края…

У Васеки перехватывало горло от любви и горя.

Он понимал Захарыча. Он любил свои родные края, горы свои, Захарыча, мать… всех людей. И любовь эта жгла и мучила – просилась из груди. И не понимал Васека, что нужно сделать для людей. Чтобы успокоиться.

– Захарыч… милый, – шептал Васека побелевшими губами, и крутил головой, и болезненно морщился. – Не надо, Захарыч… Я не могу больше…

Чаще всего Захарыч засыпал тут же, в горнице. А Васека уходил к Стеньке.

… День этот наступил.

Однажды перед рассветом Васека разбудил Захарыча.

– Захарыч! Все… иди. Доделал я его.

Захарыч вскочил, подошел к верстаку…

Вот что было на верстаке:

… Стеньку застали врасплох. Ворвались ночью с бессовестными глазами и кинулись на атамана. Стенька, в исподнем белье, бросился к стене, где висело оружие. Он любил людей, но он знал их. Он знал этих, которые ворвались: он делил с ними радость и горе. Но не с ними хотел разделить атаман последний час свой. Это были богатые казаки. Когда пришлось очень солоно, они решили выдать его. Они хотели жить. Это не братва, одуревшая в тяжком хмелю, вломилась за полночь качать атамана. Он кинулся к оружию… но споткнулся о персидский ковер, упал. Хотел вскочить, а сзади уже навалились, заламывали руки… Завозились. Хрипели. Негромко и страшно ругались. С великим трудом приподнялся Степан, успел прилобанить одному-другому… Но чем-то ударили по голове тяжелым… Рухнул на колени грозный атаман, и на глаза его пала скорбная тень.

«Выбейте мне очи, чтобы я не видел вашего позора», – сказал он.

Глумились. Топтали могучее тело. Распинали совесть свою. Били по глазам…

Захарыч долго стоял над работой Васеки… не проронил ни слова. Потом повернулся и пошел из горницы. И тотчас вернулся.

– Хотел пойти выпить, но… не надо.

– Ну как, Захарыч?

– Это… Никак. – Захарыч сел на лавку и заплакал горько и тихо. – Как они его… а! За что же они его?! За что?.. Гады они такие, гады! – Слабое тело Захарыча содрогалось от рыданий. Он закрыл лицо маленькими ладонями.

Васека мучительно сморщился и заморгал.

– Не надо, Захарыч…

– Что не надо-то? – сердито воскликнул Захарыч, и закрутил головой, и замычал. – Они же дух из него вышибают!..

Васека сел на табуретку и тоже заплакал – зло и обильно.

Сидели и плакали.

– Их же ж… их вдвоем с братом, – бормотал Захарыч. – Забыл я тебе сказать… Но ничего… ничего, паря. Ах, гады!..

– И брата?

– И брата… Фролом звали. Вместе их… Но брат – тот… Ладно. Не буду тебе про брата.

Чуть занималось утро. Слабый ветерок шевелил занавески на окнах.

По поселку ударили третьи петухи.

ВАСИЛИЙ ШУКШИН

Я ПРИШЕЛ ДАТЬ ВАМ ВОЛЮ

Аннотация

Степан Разин - душа казацкой воли, народный заступник, человек недюжинного ума, хитрый дипломат и размашистый удалец. Он неудержим в сражениях, необуздан в любви, безогляден в ошибках. Его струги доплыли до берегов Персии, гуляли по широким волжским просторам и излучинам Дона. Он заставлял трепетать сильных мира сего и стал поистине народным любимцем. Именно таким предстает он на страницах романа Василия Шукшина в окружении друзей и недругов на фоне своего неспокойного времени.

Часть первая
ВОЛЬНЫЕ КАЗАКИ

Каждый год, в первую неделю великого поста, православная церковь на разные голоса кляла:

«Вор и изменник, и крестопреступник, и душегубец Стенька Разин забыл святую соборную церковь и православную христианскую веру, великому государю изменил, и многия пакости и кровопролития и убийства во граде Астрахане и в иных низовых градех учинил, и всех купно православных, которые к ево коварству не пристали, побил, потом и сам вскоре исчезе, и со единомышленники своими да будет проклят! Яко и прокляты новые еретики: архимандрит Кассиап, Ивашка Максимов, Некрас Рукавов, Волк Курицын, Митя Коноглев, Гришка Отрепьев, изменник и вор Тимошка Акиндинов, бывший протопоп Аввакум…»

Тяжко бухали по морозцу стылые колокола. Вздрагивала, качалась тишина; пугались воробьи на дорогах. Над полями белыми, над сугробами плыли торжественные скорбные звуки, ниспосланные людям людьми же. Голоса в храмах божьих рассказывали притихшим - нечто ужасное, дерзкое:

«…Страх господа бога вседержителя презревший, и час смертный и день забывший, и воздаяние будущее злотворцем во ничто же вменивший, церковь святую возмутивший и обругавший, и к великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея Великая и Малыя и Белыя Россия самодержцу, крестное целование и клятву преступивший, иго работы отвергший…»

Над холмами терпеливыми, над жильем гудела литая медная музыка, столь же прекрасная, тревожная, сколь и привычная. И слушали русские люди, и крестились. Но иди пойми душу - что там: беда и ужас или потаенная гордость и боль за «презревшего час смертный»? Молчали.

…«Народ христианороссийский возмутивший, и многие невежи обольстивший, и лестно рать воздвигший, отцы на сыны, и сыны на отцы, браты на браты возмутивший, души купно с телесы бесчисленного множества христианского народа погубивший, и премногому невинному кровопролитию вине бывший, и на все государство Московское, зломышленник, враг и крестопреступник, разбойник, душегубец, человекоубиец, кровопиец, новый вор и изменник донской казак Стенька Разин с наставники и зломышленники такого зла, с перво своими советники, его волею и злодейству его приставшими, лукавое начинание его ведущими пособники, яко Дафан и Авирон, да будут прокляты. Анафема!»

Такуюто - величальносмертную - грянули державные голоса с подголосками атаману Разину, живому еще, еще до того, как московский топор изрубил его на площади, принародно.

Золотыми днями, в августе 1669 года, Степан Разин привел свою ватагу с моря к устью Волги и стал у острова Четырех Бугров.
Опасный, затяжной, изнурительный, но на редкость удачливый поход в Персию - позади. Разницы приползли чуть живые; не они первые, не они последние «сбегали на Хволынь», но такими богатыми явились оттуда только они. Там, в Персии, за «зипуны» остались казачьи жизни, и много. И самая, может быть, дорогая - Сереги Кривого, любимого друга Степана, его побратима. Но зато струги донцов ломились от всякого добра, которое молодцы «наторговали» у «косоглазых» саблей, мужеством и вероломством. Казаки опухли от соленой воды, много было хворых. Всех 1200 человек (без пленных). Надо теперь набраться сил - отдохнуть, наесться… И казаки снова было взялись за оружие, но оно не понадобилось. Вчера налетели на учуг митрополита астраханского Иосифа - побрали рыбу соленую, икру, вязигу, хлеб, сколько было… А было - мало. Взяли также лодки, невода, котлы, топоры, багры. Оружие потому не понадобилось, что работные люди с учуга все почти разбежались, а те, что остались, не думали сопротивляться. И атаман не велел никого трогать. Он еще оставил на учуге разную церковную утварь, иконы в дорогих окладах - чтоб в Астрахани наперед знали его доброту и склонность к миру. Надо было както пройти домой, на Дон. А перед своим походом в Персию разинцы крепко насолили астраханцам. Не столько астраханцам, сколько астраханским воеводам.
Два пути домой: Волгой через Астрахань и через Терки рекой Кумой. Там и там - государевы стрельцы, коим, может быть, уже велено переловить казаков, поотнять у них добро и разоружить. А после - припугнуть и распустить по домам, и не такой оравой сразу. Как быть? И добро отдавать жалко, и разоружаться… Да и почему отдаватьто?! Все добыто кровью, лишениями вон какими… И - все отдать?

…Круг шумел.
С бочонка, поставленного на попа, огрызался во все стороны крупный казак, голый по пояс.
- Ты что, в гости к куму собрался?! - кричали ему. - Дак и то не кажный кум дармовшинниковто любит, другой угостит, чем ворота запирают.
- Мне воевода не кум, а вот эта штука у меня - не ухват! - гордо отвечал казак с бочонка, показывая саблю. - Сам могу кого хошь угостить.
- Он у нас казак ухватистый: как ухватит бабу за титьки, так кричит: «Чур на одного!» Ох и жадный же!
Кругом засмеялись.
- Кондрат, а Кондрат!.. - Вперед выступил старый сухой казак с большим крючковатым носом. - Ты чего это разоряешься, што воевода тебе не кум? Как это проверить?
- Проверитьто? - оживился Кондрат. - А давай вытянем твой язык: еслив он будет короче твово же носа, - воевода мне кум. Руби мне тада голову. Но я же не дурак, штоб голову свою занапраслину подставлять: я знаю, што язык у тебя три раза с половиной вокруг шеи оборачивается, а нос, еслив его подрубить с одной стороны, только до затылка…
- Будет зубоскалить! - Кондрата спихнул с бочонка казак в есаульской одежде, серьезный, рассудительный.
- Браты! - начал он; вокруг притихли. - Горло драть - голова не болит. Давай думать, как быть. Две дороги домой: Кумой и Волгой. Обои закрыты. Там и там надо пробиваться силой. Добром нас никакой дурак не пропустит. А раз такое дело, давай решим: где легче? В Астрахани нас давно поджидают. Там теперь, я думаю, две очереди годовальшиковстрельцов собралось: новые пришли и старых на нас держут. Тыщ с пять, а то и больше. Нас - тыща с небольшим. Да хворых вон сколь! Это - одно. Терки - там тоже стрельцы…
Степан сидел на камне, несколько в стороне от бочонка. Рядом с ним - кто стоял, кто сидел - есаулы, сотники: Иван Черноярец, Ярослав Михайло, Фрол Минаев, Лазарь Тимофеев и другие. Степан слушал Сукнина безучастно; казалось, мысли его были далеко отсюда. Так казалось - не слушает. Не слушая, он, однако, хорошо все слышал. Неожиданно резко и громко он спросил:
- Как самто думаешь, Федор?
- На Терки, батька. Там не сладко, а все легче. Здесь мы все головы покладем без толку, не пройдем. А Терки, даст бог, возьмем, зазимуем… Есть куда приткнуться.
- Тьфу! - взорвался опять сухой жилистый старик Кузьма Хороший, по прозвищу Стырь (руль). - Ты, Федор, вроде и казаком сроду не был! Там не пройдем, здесь не пустют… А где нас шибкото пускали? Где это нас так прямо со слезами просили: «Идите, казачки, пошарпайте нас!» Подскажи мне такой городишко, я туда без штанов побегу…
- Не путайся, Стырь, - жестко сказал серьезный есаул.
- Ты мне рот не затыкай! - обозлился и Стырь.
- Чего хочешьто?
- Ничего. А сдается мне, коекто тут зря саблюку себе навесил.
- Дак вить это - кому как, Стырь, - ехидно заметил Кондрат, стоявший рядом со стариком. - Доведись до тебя, она те вовсе без надобности: ты своим языком не токмо Астрахань, а и Москву на карачки поставишь. Не обижайся - шибко уж он у тебя длинный. Покажи, а? - Кондрат изобразил на лице серьезное любопытство. - А то болтают, што он у тя не простой, а вроде на ем шерсть…
- Язык - это што! - сказал Стырь и потянул саблю из ножен. - Я лучше тебе вот эту ляльку покажу…
- Хватит! - зыкнул Черноярец, первый есаул. - Кобели. Обои языкастые. Дело говорить, а они тут…
- Но у его все равно длинней, - ввернул напоследок Кондрат и отошел на всякий случай от старика.
- Говори, Федор, - велел Степан. - Говори, чего началто.
- К Теркам надо, братцы! Верное дело. Пропадем мы тут. А уж там…
- Доброто куда там деваем?! - спросили громко.
- Перезимуем, а по весне…
- Не надо! - закричали многие. - Два года дома не были!
- Я уж забыл, как баба пахнет.
- Молоком, как…
Стырь отстегнул саблю и бросил ее на землю.
- Сами вы бабы все тут! - сказал зло и горестно.
- К Яику пошли! - раздавались голоса. - Отымем Яик - с ногаями торговлишку заведем! У нас теперь с татарвой раздора нет.
- Домоой!! - орало множество. Шумно стало.
- Да как домойто?! Каак? Верхом на палочке?!
- Мы войско али - так себе?! Пробьемся! А не пробьемся - сгинем, не велика жаль. Мы первые, што ль?
- Не взять нам теперь Яика! - надрывался Федор. - Ослабли мы! Дай бог Терки одолеть!.. - Но ему было не перекричать.
- Братцы! - На бочонок, рядом с Федором, взобрался невысокий, кудлатый, широченный в плечах казак. - Пошлем к царю с топором и плахой - казни али милуй. Помилует! Ермака царь Иван миловал же…
- Царь помилует! Догонит да ишо раз помилует!
- А я думаю…
- Пробиваться!! - стояли упорные, вроде Стыря. - Какого тут дьявола думать! Дьяки думные нашлись…
Степан все стегал камышинкой по носку сапога. Поднял голову, когда крикнули о царе. Посмотрел на кудлатого… То ли хотел запомнить, кто первый выскочил «с топором и плахой», какой умник.
- Батька, скажи, ради Христа, - повернулся Иван Черноярец к Степану. - А то до вечера галдеть будем.
Степан поднялся, глядя перед собой, пошел в круг. Шел тяжеловатой крепкой походкой. Ноги - чуть враскорячку. Шаг неподатливый. Но, видно, стоек мужик на земле, не сразу сшибешь. Еще в облике атамана - надменность, не пустая надменность, не смешная, а разящая той же тяжелой силой, коей напитана вся его фигура.
Поутихли. Смолкли вовсе.
Степан подошел к бочонку… С бочонка спрыгнули Федор и кудлатый казак.
- Стырь! - позвал Степан. - Иди ко мне. Любо слушать мне твои речи, казак. Иди, хочу послушать.
Стырь подобрал саблю и затараторил сразу, еще не доходя до бочонка:
- Тимофеич! Рассуди сам: допустим, мы бы с твоим отцом, царство ему небесное, стали тада в Воронеже думать да гадать: интить нам на Дон али нет? - не видать бы нам Дона как своих ушей. Нет же! Стали, стряхнулись - и пошли. И стали казаками! И казаков породили. А тут я не вижу ни одного казака - бабы! Да то ли мы воевать разучились? То ли мясниковстрельцов испужались? Пошто сперлото нас? Казаки…
- Хорошо говоришь, - похвалил Степан. Сшиб набок бочонок, указал старику: - Нука - с него, чтоб слышней было.
Стырь не понял.
- Как это?
- Лезь на бочонок, говори. Но так же складно.
- Неспособно… Зачем свалилто?
- Спробуй так. Выйдет?
Стырь в неописуемых персидских шароварах, с кривой турецкой сабелькой полез на крутобокий пороховой бочонок. Под смех и выкрики взобрался с грехом пополам, посмотрел на атамана…
- Говори, - велел тот. Непонятно, что он затеял.
- А я и говорю, пошто я не вижу здесь казаков? - сплошные какието…
Бочонок крутнулся; Стырь затанцевал на нем, замахал руками.
- Говори! - велел Степан, сам тоже улыбаясь. - Говори, старый!
- Да не могу!.. Он крутится, как эта… как жана виноватая…
- Вприсядку, Стырь! - кричали с круга.
- Не подкачай, ядрена мать! Языком упирайся!..
Стырь не удержался, спрыгнул с бочонка.
- Не можешь? - громко - нарочно громко - спросил Степан.
- Давай я поставлю его на попа…
- Вот, Стырь, ты и говорить мастак, а не можешь - не крепко под тобой. Я не хочу так…
Степан поставил бочонок на попа, поднялся на него.
- Мне тоже домой охота! - Только домой прийтить надо хозяевами, а не псами битыми. - Атаман говорил короткими, лающими фразами - насколько хватало воздуха на раз: помолчав, опять кидал резкое, емкое слово. Получалось напористо, непререкаемо. Много тут - в манере держаться и говорить перед кругом - тоже исходило от силы Степана, истинно властной, мощной, но много тут было искусства, опыта. Он знал, как надо говорить, даже если не всегда знал, что надо говорить.
- Чтоб не крутились мы на Дону, как Стырь на бочке. Надо пройтить, как есть - с оружием и добром. Пробиваться - сила не велика, браты, мало нас, пристали. Хворых много. А и пробьемся - не дадут больше подняться. Доконают. Сила наша там, на Дону, мы ее соберем. Но прийтить надо целыми. Будем пока стоять здесь - отдохнем. Наедимся вволю. Тем времем проведаем, какие пироги пекут в Астрахани. Разболокайтесь, добудьте рыбы… Здесь в ямах ее много. Дозору - глядеть!
Круг стал расходиться. Разболокались, разворачивали невода. Летело на землю дорогое персидское платье… Ходили по нему. Сладостно жмурились, подставляя ласковому родному солнышку исхудалые бока. Парами забредали в воду, растягивая невода. Охали, ахали, весело матерились. Там и здесь запылали костры; подвешивали на треногах большие артельные котлы.
Больных снесли со стругов на бережок, поклали рядком. Они тоже радовались солнышку, праздничной суматохе, какая началась на острове. Пленных тоже свели на берег, они разбрелись по острову, помогали казакам: собирали дрова, носили воду, разводили костры.
Атаману растянули шелковый шатер. Туда к нему собрались есаулы: чтото недоговаривал атаман, казалось, таил чтото. Им хотелось бы понять, что он таит.
Степан терпеливо, но опять не до конца и неопределенно говорил, и злился, что много говорит. Он ничего не таил, он не знал, что делать.

Каждый год, в первую неделю великого поста, православная церковь на разные голоса кляла:

…«Народ христиано-российский возмутивший, и многие невежи обольстивший, и лестно рать воздвигший, отцы на сыны, и сыны на отцы, браты на браты возмутивший, души купно с телесы бесчисленного множества христианского народа погубивший, и премногому невинному кровопролитию вине бывший, и на все государство Московское, зломышленник, враг и крестопреступник, разбойник, душегубец, человекоубиец, кровопиец, новый вор и изменник донской казак Стенька Разин с наставники и зломышленники такого зла, с перво своими советники, его волею и злодейству его приставшими, лукавое начинание его ведущими пособники, яко Дафан и Авирон, да будут прокляты. Анафема!»

Такую-то - величально-смертную - грянули державные голоса с подголосками атаману Разину, живому еще, еще до того, как московский топор изрубил его на площади, принародно.

Золотыми днями, в августе 1669 года, Степан Разин привел свою ватагу с моря к устью Волги и стал у острова Четырех Бугров.

Опасный, затяжной, изнурительный, но на редкость удачливый поход в Персию - позади. Разницы приползли чуть живые; не они первые, не они последние «сбегали на Хволынь», но такими богатыми явились оттуда только они. Там, в Персии, за «зипуны» остались казачьи жизни, и много. И самая, может быть, дорогая - Сереги Кривого, любимого друга Степана, его побратима. Но зато струги донцов ломились от всякого добра, которое молодцы «наторговали» у «косоглазых» саблей, мужеством и вероломством. Казаки опухли от соленой воды, много было хворых. Всех 1200 человек (без пленных). Надо теперь набраться сил - отдохнуть, наесться… И казаки снова было взялись за оружие, но оно не понадобилось. Вчера налетели на учуг митрополита астраханского Иосифа - побрали рыбу соленую, икру, вязигу, хлеб, сколько было… А было - мало. Взяли также лодки, невода, котлы, топоры, багры. Оружие потому не понадобилось, что работные люди с учуга все почти разбежались, а те, что остались, не думали сопротивляться. И атаман не велел никого трогать. Он еще оставил на учуге разную церковную утварь, иконы в дорогих окладах - чтоб в Астрахани наперед знали его доброту и склонность к миру. Надо было как-то пройти домой, на Дон. А перед своим походом в Персию разинцы крепко насолили астраханцам. Не столько астраханцам, сколько астраханским воеводам.

Два пути домой: Волгой через Астрахань и через Терки рекой Кумой. Там и там - государевы стрельцы, коим, может быть, уже велено переловить казаков, поотнять у них добро и разоружить. А после - припугнуть и распустить по домам, и не такой оравой сразу. Как быть? И добро отдавать жалко, и разоружаться… Да и почему отдавать-то?! Все добыто кровью, лишениями вон какими… И - все отдать?

…Круг шумел.

С бочонка, поставленного на попа, огрызался во все стороны крупный казак, голый по пояс.

Ты что, в гости к куму собрался?! - кричали ему. - Дак и то не кажный кум дармовшинников-то любит, другой угостит, чем ворота запирают.

Мне воевода не кум, а вот эта штука у меня - не ухват! - гордо отвечал казак с бочонка, показывая саблю. - Сам могу кого хошь угостить.

Он у нас казак ухватистый: как ухватит бабу за титьки, так кричит: «Чур на одного!» Ох и жадный же!

Кругом засмеялись.

Кондрат, а Кондрат!.. - Вперед выступил старый сухой казак с большим крючковатым носом. - Ты чего это разоряешься, што воевода тебе не кум? Как это проверить?

Проверить-то? - оживился Кондрат. - А давай вытянем твой язык: еслив он будет короче твово же носа, - воевода мне кум. Руби мне тада голову. Но я же не дурак, штоб голову свою занапраслину подставлять: я знаю, што язык у тебя три раза с половиной вокруг шеи оборачивается, а нос, еслив его подрубить с одной стороны, только до затылка…

Будет зубоскалить! - Кондрата спихнул с бочонка казак в есаульской одежде, серьезный, рассудительный.

Браты! - начал он; вокруг притихли. - Горло драть - голова не болит. Давай думать, как быть. Две дороги домой: Кумой и Волгой. Обои закрыты. Там и там надо пробиваться силой. Добром нас никакой дурак не пропустит. А раз такое дело, давай решим: где легче? В Астрахани нас давно поджидают. Там теперь, я думаю, две очереди годовальшиков-стрельцов собралось: новые пришли и старых на нас держут. Тыщ с пять, а то и больше. Нас - тыща с небольшим. Да хворых вон сколь! Это - одно. Терки - там тоже стрельцы…

Степан сидел на камне, несколько в стороне от бочонка. Рядом с ним - кто стоял, кто сидел - есаулы, сотники: Иван Черноярец, Ярослав Михайло, Фрол Минаев, Лазарь Тимофеев и другие. Степан слушал Сукнина безучастно; казалось, мысли его были далеко отсюда. Так казалось - не слушает. Не слушая, он, однако, хорошо все слышал. Неожиданно резко и громко он спросил:

Как сам-то думаешь, Федор?

На Терки, батька. Там не сладко, а все легче. Здесь мы все головы покладем без толку, не пройдем. А Терки, даст бог, возьмем, зазимуем… Есть куда приткнуться.

Тьфу! - взорвался опять сухой жилистый старик Кузьма Хороший, по прозвищу Стырь (руль). - Ты, Федор, вроде и казаком сроду не был! Там не пройдем, здесь не пустют… А где нас шибко-то пускали? Где это нас так прямо со слезами просили: «Идите, казачки, пошарпайте нас!» Подскажи мне такой городишко, я туда без штанов побегу…

Не путайся, Стырь, - жестко сказал серьезный есаул.

Ты мне рот не затыкай! - обозлился и Стырь.

Чего хочешь-то?

Ничего. А сдается мне, кое-кто тут зря саблюку себе навесил.

Дак вить это - кому как, Стырь, - ехидно заметил Кондрат, стоявший рядом со стариком. - Доведись до тебя, она те вовсе без надобности: ты своим языком не токмо Астрахань, а и Москву на карачки поставишь. Не обижайся - шибко уж он у тебя длинный. Покажи, а? - Кондрат изобразил на лице серьезное любопытство. - А то болтают, што он у тя не простой, а вроде на ем шерсть…

Язык - это што! - сказал Стырь и потянул саблю из ножен. - Я лучше тебе вот эту ляльку покажу…

Хватит! - зыкнул Черноярец, первый есаул. - Кобели. Обои языкастые. Дело говорить, а они тут…